Покровский - это целая эпоха оперной режиссуры. Почитая оперу «выше всех искусств», он проработал более 50 лет в Большом театре, где с великими дирижерами создал настоящие шедевры - «Евгений Онегин», «Аида», «Тоска», «Катерина Измайлова», «Хованщина».

С именем Покровского также связана история знаменитого Камерного музыкального театра, созданного им более 30 лет назад. Здесь Борис Александрович творил да конца жизни: «Если я пожалуюсь нашему директору на усталость, он повздыхает и... сделает все, чтобы завтра я был на репетиции. Если я скажу ему, что не хочу ставить какую-то оперу, он спросит: "Кто поставит?" - и у меня замрет сердце, потому что я не знаю никого другого. Он знает, что мое присутствие в театре нужно для искусства. Я знаю, что без меня не обойдутся, и потому иду в театр снова и снова, преодолевая усталость. Чувство своей необходимости дарует силы, чтобы идти и делать».

В своем театре Покровский доказывал, что сочетание безупречной актерской игры с отличным вокальным исполнением не только возможно, но и необходимо. Покровский утверждал, что в опере всё главное: и музыка, и сюжет, и вокальные данные актеров-певцов, и сценическое действие.

Маэстро гордился тем, что его называли традиционным режиссером, он считал, что настоящее новаторство связано с традициями, ибо традиции - это и есть процесс развития. «Опера - это вечное искусство, - говорил Покровский. - Зная, что случилось с Гамлетом, мы можем узнать и нашего современника. У нас считается, что, если ты надел модный костюм, ты уже современный человек. Но только тот, кто ходит в оперу, читает книги, интересуется, что происходило в XVI, XVII, XVIII веках, по-настоящему живет сегодняшним днем. Один великий композитор сказал: "Каждая эпоха слышит по-своему". Когда мы слушаем Верди, то переносимся в ту эпоху, в которой он творил. Он нам дарит возможность ощутить, понять другую жизнь. Ведь тогда были великие люди, и у них были великие страдания. "Страдания юного Вертера" вечны, как вечна любовь».

В своей книге «Моя жизнь - опера» Покровский написал: «Драматургическая мысль оперного спектакля должна быть очевидной и просто изложенной, чтобы пройти сквозь "заросли" многообразных интересов, которыми являются сюжет, вокал, музыка, текст, оркестровка и актерские индивидуальности. И это все должно быть организовано волей режиссера. Тут не место добреньким и со всем согласным. Должна существовать, атаковать воля режиссера на службе у потаенного замысла автора…». Борис Покровский был действительно достаточно жестким режиссером и сам признавался в этом: «Во время репетиции я волен воздействовать на артиста так, как мне это надо. Иногда надо его огорчить, сделать так, чтобы он заплакал. Тогда он сыграет так, как мне надо ... . Многие знаменитые артисты мне говорили спасибо за то, что я "кнутом" вызывал в них чувства, необходимые для роли. Вы думаете, Станиславский гладил своих артистов по головке? Он не только "не верю" им твердил. Говорил "не верю" и выгонял из театра...».

Личность Бориса Покровского для российского искусства была поистине уникальна не только профессиональным долголетием, не только огромным количеством опер, поставленных как в России, так и за рубежом. Борис Покровский являл собой удивительный пример служения своей судьбе.
Он рассказывал: «Прежде чем попасть в оперу, я ходил в церковь. Дедушка у меня был священник. Но начались гонения на религию, и начальник моего отца потребовал, чтобы сын педагога "встал на правильный путь". Мой отец поступил очень мудро, он повел меня в Большой театр. Театром я увлекся невероятно и перестал посещать церковную службу, но вскоре покаялся в этом деду. И знаете, что тот сказал? "Бог простит твое прегрешение, потому что Большой театр - это тоже храм. Храм человеческого духа".
И вот приходим мы с отцом в этот храм и что видим? Людей в телогрейках, шинелях, матросской одежде. Они лузгали семечки, курили, пересвистывались, некоторые умудрялись сидеть, перекинув ноги через барьеры лож. Это была неуправляемая толпа, которая и балагана толком не видела, а им вдруг - балет. Отец в шоке: сейчас выйдет великая Гельцер, и эта шпана ее освищет! Но тут медленно начал таять свет, и когда совсем потух - раздались овации. Народ воспринял это как чудо. Появился дирижер во фраке - зал почтительно замолчал. Вышла Гельцер - публика встретила ее с восторгом! В антракте никто и не думал орать или свистеть. Все ходили на цыпочках. Большой театр изменил этих людей, в его стенах произошло таинство, священнодействие, чудо. При этом никто не подыгрывал толпе, не подстраивался под телогрейки и шинели, не опускался до матерщины. Они приходили с великой музыкой и драматургией, с Чайковским и Глинкой.
Теперь я понимаю, что великие артисты поднимали публику до себя. ... Я убежден, что культура есть основа существования нации».