Взойдя на вершину исполнительского мастерства и обретя к 60-тым годам мировую славу, он продолжал “расти”. Он продолжал свой путь к совершенству, который для него в этой земной (а быть может, и не только земной! ) жизни не завершится никогда. Мощный дух Рихтера, помноженный на исключительное виртуозное дарование, меняет облик его пианизма постоянно, заставая воображение слушателя врасплох. На смену демоническому приходит аскетическое; взамен отрешенному, холодному – глубоко человеческое. Но как говорит о нем Юрий Башмет: “И уж никак не отнесешь его к “романтическому” направлению или “интеллектуальному”. Это тот самый сплав всех оттенков исполнительского мастерства и всех человеческих качеств, который и дает ему право считаться великим… Он какой-то бездонный, Рихтер… От него словно излучение какое-то идет… Он одним своим присутствием “вытягивает” из человека максимум” (будь этот человек партнером по музыкальному ансамблю или дружескому общению, или, наконец, просто рядовым слушателем. – Т.Г.-Г.).
И далее Юрий Башмет размышляет: “Подарит ли природа миру еще одного такого музыканта? Если уже и родился другой такой же великий, то пусть сначала доживет до этого возраста (то есть до 70-летия. – Т.Г.-Г. ), и так же растет, и так же играет, пусть он станет величиной хотя бы вполовину того, что сейчас собой представляет Рихтер… Может быть, природа и одарит его комплексом каких-то исходных данных, но сможет ли он с ними справиться? А Рихтер справился. Уже очень давно”.
Еще студентом Святослав Рихтер переиграл “всю музыку” – камерную, оперную, симфоническую – и приобщил к ней коллег по Московской консерватории. Таких “рихтеровских” музыкальных собраний студенческого кружка, как вспоминают участники, состоялось около ста (!). В истории Московской консерватории – ни до, ни после Рихтера – ничего подобного не бывало.
“Музыку он знает всю, - рассказывает Нина Львовна Дорлиак, -Вспоминаю, как они общались с Нейгаузом. Тот подходил к роялю и наигрывал: “А вот в “Электре” Штрауса, Слава, ты помнишь?..” Так они с Генрихом Густавовичем разговаривали”.
А мы, консерваторская молодежь, каждый месяц устремлялись на новые “бездонные” программы концертов Рихтера, которые он посвящал “отдельно взятым” композиторам, как-то: Бах, Бетховен, Шуберт, Шуман, Лист, Дебюсси, Рахманинов, Прокофьев, Шостакович – и несть им числа. Монографический тип концертов был его страстью, а для нас – огромным впечатлением-открытием, побуждающим нашу мысль и воображение – вслед за Рихтером – “выйти из берегов”.
“Помню его первые концерты в Москве, - пишет Вера Горностаева. – Облик молодого, стройного, идущего по сцене стремительно и плавно. Был волнующий контраст между закругленной пластикой походки и яростной волей, сокрушительной мощью, которые слышались в его игре. Зал ощущал охватывающий плен, особое влияние… Стихия в игре Рихтера так же запомнилась и впечаталась в сознание, как и побеждающий ее интеллект. Уже ясно становилось, что есть высшее и не имеет слов… ”
Его фортиссимо ошеломляло звуковой громадой и напряжением. Его пиано-пианиссимо зачаровывало, заколдовывало бездной оттенков и неземной отстраненностью. Рихтеровский фортепианный “оркестр” переливался фантастическим многоцветьем, сулящим приближение к тайнам непознанных звуковых миров. А темпы, темпы!.. Его ураганные темпы игры порой ломали все представления о границах человеческих возможностей. Его темпереамент, словно заряженный сверхвысокой энергетикой высших миров, придавал его облику черты и повадку молодого воина, бросающегося в сражение. Об этом особом состоянии артистического экстаза молодого Рихтера известный музыкальный критик и знаток пианистического искусства Давид Рабинович писал: “… Взгляните на его пальцы, вгрызающиеся в клавиатуру, на его ноги, исступленно топчущие пол около педалей. Это не эксцессы показного эстрадного темперамента – тут, пожалуй, уместнее вспомнить слово “берсеркер””, которым норманны некогда обозначали неистовство, в бою охватывающее викингов”/
Но мы знали и другого Рихтера – статуйно-неподвижного, отрешенного, почти холодного, почти недоступного для неискушенного слушателя; Рихтера, “музицирующего” наедине с Богом, живущим в его непостижимой музыкальной душе; Рихтера, играющего очень долго и очень тихо свои “божественные длинноты”… Но об этом “неприступном” Рихтере-олимпийце всегда хотелось сказать словами Бузони (о Бетховене) : “Его не назовешь божественным, он слишком человечен, в этом его величие…”
- Мне многого хочется, - признается Рихтер. – И не потому, что я честолюбив или разбрасываюсь. Просто я многое люблю, и меняч никогда не оставляет желание донести все любимое до слушателей.