“Октябрь” № 1, 1990. Писатель Руслан Киреев: “История … рассказана просто и жестко. Тут веришь каждому слову … Так пишут обычно свою первую книгу. Так пишут последнюю свою книгу. Пишут, как живут, — один-единственный раз”.

“Знамя” № 6, 1990. Критик Ирина Васюченко: “… Впрямь есть что-то от чуда в отваге и вдохновении И. Поляка, описавшего неописуемое … Автор размышляет скорее о трагизме человеческого удела, чем о конкретных проблемах прошлого или настоящего. Правда черты изображаемой эпохи, психологические и бытовые, схвачены им превосходно. Но больше всех потрясающих фактов, душераздирающих подробностей поражает неистовая и торжественная сосредоточенность, с какой писатель вглядывается, вслушивается в былое … Его свидетельство вдруг оказывается … поэтическим. Да, проза И. Поляка, рискованно сочетающая высокую книжную лексику и низкопробный жаргон несет мощный заряд поэзии … Изображение никогда не равно самому себе, отсюда сильный и сложный эффект двойного зрения … Образы повести двоятся, под скотскими мордами приоткрываются человеческие лица … В повести И. Поляка, художнически чуткого к языку, природа насилия над словом и личностью одна. Кроме простой сюжетной связи … здесь ощущается зависимость более глубокая, мировоззренческая … Невозможно назвать повесть И. Поляка жестокой. Она страшная, да. Но, по правде говоря, я давно не читала ничего добрее”.

Редакция “Октября”: “Повесть Ильи Поляка была найдена нами в “самотеке”, и уже в этом — редкая удача и для журнала, и для автора“.

“Еврейский Журнал”, Октябрь, 2000. Редактор Юлия Жорова: “Книга Поляка — это также приключенческая история с интригующим сюжетом.”

“Большой Вашингтон” № 2(11), 1998. Главный редактор Сергей Кузнецов: “Если сказать, что чтение романа вызывает потрясение или шок, значит ничего не сказать … Автор мужественно, не щадя ни себя, ни других, словно бы взрывает сладкую завесу детства. И мы видим Откровение. Это страшное Откровение. Его нужно читать … Сквозь весь роман прослеживается мысль автора, что он выжил … только благодаря помощи свыше, оказанной ему для того, чтобы он описал все это. Автор отлично исполнил свою миссию”.
На журнальную публикацию Октября ссылаются ученые-филологи нового направления российской лингвистики – "Фольклор ГУЛАГа".

Выдающийся фольклорист профессор Б. Н. Путилов в своей монографии "Фольклор и народная культура" (СПб.: Наука, 1994) пишет: "С трудом поддается изучению, хотя и прокламируется учеными, особая психолого-оздоровительная роль фольклора как спасения от разного рода репрессивных давлений, которые навязываются личности обществом. Примерами здесь могут, по-видимому, служить типовые ситуации, связанные с бытованием фольклорных текстов в экстремальных условиях. В повести И. Поляка “Песни задрипанного ДПР“, которую мы вправе рассматривать как достоверный документ времени, представлен мир, где такая экстремальность выступает нормой быта: в приемнике-распределителе собраны дети, пережившие потерю семей, аресты родителей, беды войны. Голодное существование, полное бесправие младших и дикое самоуправство старших, нравственный распад еще не сформировавшихся личностей – такова обстановка, в которой существует свой фольклорный репертуар: блатные песни, изощренные ругательства, циничные клятвы и рассказы о "героических" делах на "воле". Но на этом беспросветном фоне выделяются песни, которые – на языке той же среды, но романтизированном, очищенном – вносят совершенно другие мотивы, вызывающие сильнейшую эмоциональную разрядку у замордованных жизнью детишек."