в детских домах и колониях работал отец, бывший гимназический словесник. Его педагогический опыт заинтересует даже тех, кто от коммунарства и учительства далёк. Вот, например, дневник десятилетней Тани с вопросами к папе: 1. Почему греки иначе чувствовали, чем мы? Почему им всё было можно: и убивать, и выходить замуж за своих матерей? 2. Чем трусость отличается от страха? 3. Потерпел фиаско - это взято из "Заговора Фиаско в Генуе" или нет? 4. Почему Грановитая палата называется Грановитой? 5. Кто такой архивариус? 6. Кто такой матерщинник? 7. Когда улетают ласточки? 8. Можно ли громко говорить про человека, что он дурной, если он действительно дурной, и как это называется - осуждение или правда?
Фантастическое зрелище: голодные, обовшивевшие дети не старше шестнадцати трудятся в поле, на огороде, на скотном дворе, пекут хлеб, варят турнепс и готовят "варганку" из вороны, как французы при отступлении из Москвы, и изучают заговор, конечно же, Фиеско и дефиниции правды и осуждения, трусости и страха. Расхожая цитата про гвозди неуместна. Эти дети и их наставники - не железо, а золото. Мать без колебания отрезает свою полутораметровую косу, когда дочку остригли после тифа. Отец грозно, - никаких поблажек! - посылает в поле наравне со взрослыми ребятами. Брат Володя шумит-гремит стихами и отвечает на ещё более головоломные вопросы, чем папа: "А ты большевик или нет?.. А я совсем не красивая или всё-таки замуж возьмут?" А нянька-выпивоха с заковыристыми сказками, зависящими от степени опьянения? А девяностолетняя учительница музыки А.И. Орнатская? А агроном Эрнест Карлович по кличке, увы, Турнепс Карлович? А Груня, убеждённая, что грешно рвать цветы?
- Груня, а как же красота? Ведь цветы в вазе очень красиво.
- Красота в Божьем мире, а не в вазе, - сердито отвечает Груня.
- Значит, по-твоему, всё красиво в мире, а уродства в нём нет?
- Уродство за грехи даётся. Вот мой дед Панкрат человека убил, а у меня горб-то и вырос.
- А он жив, твой дед Панкрат?
- Помер. Загасил жизнь в кадушке с квашеной капустой... Набулдыжился самогоном, полез в кадку, а голова и перевесила...
Татьяна Луговская - одна из немногих, в детстве испытавших на своей шкуре и семейное, и коллективное воспитание. Спросить бы её, что всё-таки лучше? Белые гимназические фартучки и картина Саврасова на стене или всё делать лихо и до отказа: купаться - до посинения, качаться - над обрывом, коровник чистить - так по уши в навоз, грибы вёдрами, цветы снопами, ягоды бидонами, работа и пляс - до упаду? Но складывается уверенность, что не будь у Татьяны и её сестры Нины крепкого домашнего базиса, колонистской "лихости" они, возможно, и не вынесли бы. Особенно показательна сцена, когда колонистки готовят Нине "тёмную": "А ты, Туська, если скажешь хоть слово Александру Фёдоровичу (отцу и директору), не будешь членом коллектива, а будешь просто дрянью". Ах, коллектив, коллектив, не жирно ли ты требуешь, хочешь быть дороже сестры, отца и совести в придачу?
В эту минуту Нина была похожа на огромную пушистую кошку, а девочки, спрятавшиеся за дверью, - на кошкодавов.
Но власть забрали кошкодавы, и кошкам нужно было выживать, мимикрировать.
Какая плотная была у нас семья, какая сжатая... как кулак из пяти пальцев, внутри которого, как в калейдоскопе, переливались ёлки, пасхи, бумажные куклы. Теперь остались только я и Нина. Два пальца, согнутые и не главные на руке: мизинец и безымянный. Остальные уже разогнулись.
Ёлки, пасхи, бумажные куклы. Музыка по поводу и без повода. Семья. Это ведь Набоков советовал: «Балуйте своих детей, балуйте. Вы ведь не знаете, что их ждет впереди."