ЧЕРНЫЙ МОНАХ. Повесть.
Читает Иннокентий Смоктуновский.
Режиссер: Эмиль Верник.
Редактор: Н. Большова.
Запись 1990 года.

130-летие А. П. Чехова искусства встречают по-разному. Театры по-прежнему состязаются в решениях «Чайки» и «Вишневого сада». Телевидение предпочитает документ; радио — слово Чехова как оно есть. Причем и новые записи, которые можно отнести к разряду «возвращенной» (или «разрешенной») литературы: ведь ни «Палата № 6», ни «Черный монах» в полном своем объеме здесь записаны не были. Теперь это состоялось: в январе «Палату № 6» прочитал О. Борисов, в марте «Черного монаха» — И. Смоктуновский. Читали неспешно, почти без купюр, по нескольку передач каждый. В такое однако время (13 часов пополудни), когда далеко не все желавшие могли слышать их.
Нужно немалое усилие, чтобы вырваться из пов­седневной лихорадки и вой­ти в разреженный воздух этих «чтений» с их внутрен­ней свободой и равновеси­ем, которые так поразитель­ны у обоих сверхзанятых мастеров.
«Палата № 6» несколько лет назад, хотя и в сокра­щенном объеме, в составе большой передачи о Чехо­ве все же в эфире звуча­ла; из «Черного монаха» можно было услышать только фрагмент. Теперь этот рассказ записан — по личной инициативе артиста, давнему и настойчивому его желанию. Работа эта волновала уже заранее: и тем, что «Черный монах»— едва ли не самое загадоч­ное произведение Чехова, и тем также, что трагическая красота и странность его так «идут» Смоктуновскому.
Момент встречи с авто­ром и артистом однако был отодвинут и затруднен не­ловким вторжением посре­дника. Литературный кри­тик П. Горелов говорил не только о творческой исто­рии рассказа, но и о том также, как следует его по­нимать, говорил жестко указующе, императивно, что само по себе так чуждо Че­хову. Прежде чтения разда­лись слова о «суровой пря­моте» автора, о его «бес­страшном суде над наду­манной, наджизненной ге­ниальностью»; о речах, ко­торые расходятся с делом, и о людях, которые недо­стойны самих себя. Многое можно было бы по этому поводу сказать, поразмыс­лить, поспорить — но это уже сделано исполнителем.
Смоктуновский предпо­читает иное — чеховское доверие к аудитории, ее восприимчивости, силе ее воображения и здравого смысла; чеховскую нелю­бовь к скорым и однозначным решениям. «Чтение» его поначалу звучит так воздушно, легко, почти по касательной к тексту, что напоминает музыкальные экзерсисы. Подготовка ка­жется долгой, текст — длин­ным; нетерпение подстеги­вает нас, но артист не то­ропится. Постепенно вы­свобождается скрытая му­зыка чеховской прозы и ве­дет за собой как артиста-рассказчика, диктуя ему то­нальность и ритм, так и нас.
«Черного монаха», вероят­но, можно было бы инсцени­ровать, поставить на разные голоса, насытить чтение по­становочными эффектами, музыкой, благо, она предус­мотрена и даже названа Чеховым. Всего этого нет; режиссер Э. Верник и ис­полнитель предпочли путь труднейший — «чистое» и сольное чтение. (Жаль все же музыку—она так же важ­на в рассказе, как и роско­шный цветущий сад, это на­поминание о гармонии). Иной раз, как вначале, это «чистое» чтение грозит мо­нотонностью; кантилена ка­жется затянувшейся и вот- вот обернется распевно­стью: хочется каких-то кон­трастов, акцентов — чего-то иного, чем этот плавный по­ток музыкально звучащей прозы. Быть может, стоило раньше открыть, вывести из подтекста тему тревож­ных предчувствий, которую до поры таит Смоктунов­ский,— она возникнет позд­нее и уже не отпустит, дер­жа в напряжении до конца; возникнет с приближением призрака.
В рассказе о судьбе ма­гистра Коврина, которого близкие лечили от нервно­сти, странности, от непонят­ных видений — встреч с та­инственным черным мона­хом — и долечили до изме­нения личности, разное мо­жет стать главным. То ли сам клинический случай, ин­тересовавший поначалу док­тора Чехова,— недаром он называл свой рассказ «ме­дицинским», то ли горест­ная история распада семьи, дома, прекрасного цвету­щего мира, столь поэтиче­ски воссозданного в рас­сказе, то ли тот моралисти­ческий оттенок, который усмотрел в «Черном мона­хе» критик. Чехов ничему не препятствует, никуда не зовет, ничему не учит — во всяком случае, открыто. Цепь событий драматична и сложна, все в конечном счете бессильны перед сво­ей судьбой. На чьей сторо­не автор, решить непросто, потому что для Чехова все герои равны и дороги ему как создателю.
Смоктуновский, ничего не «рисуя» голосом, делает исключение для героев. Их он представляет эскизно и точно, несколько со сторо­ны: бестолкового и добро­го старика Песоцкого, одер­жимого своим садом; Ков­рина, наивного и веселого поначалу — и ожесточенно­го, отчаявшегося потом; и, наконец, монаха, от сдер­жанно сурового голоса ко­торого веет мудростью и покоем.
Главное в этих трех передачах — встречи Коври­на с черным монахом, их диалоги о смысле бытия, о праве и долге таланта, о ценностях подлинных и мни­мых. Слушая их, вспомина­ешь другой близкий слу­чай — беседу Ивана Кара­мазова с чертом, которую так же, один в двух лицах, читал В. И. Качалов. Только чеховский монах у Смокту­новского — не черт, не ис­куситель и даже не двойник героя, но некое высшее, справедливое и всеведущее существо. Вероятно, от это­го всеведения — та чуть заметная печаль, что окра­шивает его мысли о цене незаурядности, о плате за талант — жестокой плате, которую предстоит отдать Коврину. И чудится, будто в самом рассказе идет борь­ба и доктор Чехов с его интересом к мании величия побежден художником Че­ховым, поднявшим рядовой клинический случай до тра­гической и высокой притчи.
Приступая к работе над «Черным монахом», Смок­туновский говорил о том, что его тянуло к рассказу: о Коврине, ставшем в ряд любимых (от Мышкина и Гамлета) и странных героев артиста; о вечной и мучи­тельной проблеме приро­ды гения и таланта. Об этом — и его чтение, и, как кажется теперь, сам рас­сказ.

Татьяна ШАХ-АЗИЗОВА
«Экран и сцена», « 15, 12 апреля 1990 г.